вулкан автомат самолеты

Недалеко от линии фронта внутри уцелевшего вокзала сладко храпели уснувшие на полу красноармейцы; счастье отдыха было запечатлено на их усталых лицах.

На втором пути тихо шипел котел горячего дежурного паровоза, будто пел однообразный, успокаивающий голос из давно покинутого дома.

Но в одном углу вокзального помещения, где горела керосиновая лампа, люди изредка шептали друг другу успокаивающие слова, а затем и они впали в безмолвие. Мальчик хотел добавить, что он теперь приложит все силы, чтобы узнать, кто был этот танкист, и, может быть, это действительно окажется его отец. Бежал и думал об этом танкисте и думал, что узнает про него все-все, а потом напишет этому мужчине...

Там стояли два майора, похожие один на другого не внешними признаками, но общей добротою морщинистых загорелых лиц; каждый из них держал руку мальчика в своей руке, а ребенок умоляюще смотрел на командиров. Он подымет на это дело весь свой двор, да что там двор — весь свой класс, да что там класс — всю свою школу! И тут мальчишка вспомнил, что не узнал ни имени, ни адреса этого человека, и чуть не заплакал от обиды. А мужчина шел широким шагом, размахивая на ходу чемоданчиком.

Руку одного майора ребенок не отпускал от себя, прильнув затем к ней лицом, а от руки другого осторожно старался освободиться. Он никого и ничего не замечал, шел и думал о своем отце и о словах мальчика. Пилу небось развести не умели, дровоколы, работнички!

Его маленькое лицо, худое, обветренное, но не истощенное, приспособленное и уже привычное к жизни, обращено было теперь к одному майору; светлые глаза ребенка ясно обнажали его грусть, словно они были живою поверхностью его сердца; он тосковал, что разлучается с отцом или старшим другом, которым, должно быть, доводился ему майор. Теперь, когда он будет вспоминать отца, он всегда будет думать об этом танкисте. Так хорошо, так бесконечно хорошо, что у него наконец появилась эта история.

Второй майор привлекал ребенка за руку к себе и ласкал его, утешая, но мальчик, не отымая своей руки, оставался к нему равнодушным. Он будет ее часто вспоминать: по ночам, когда плохо спится, или когда идет дождь, и ему делается печально, или когда ему будет очень-очень весело.

Первый майор тоже был опечален, и он шептал ребенку, что скоро возьмет его к себе и они снова встретятся для неразлучной жизни, а сейчас они расстаются на недолгое время. А он стоял перед генералом, старым, худым, длинным, как палка, фашистским генералом, которому было наплевать на этого танкиста и наплевать, что тот так мало прожил, что его где-то ждет мать, — на все было наплевать. Танкист ничего не ответил, повернулся и пошел к танку... Он снова сделал свой знаменитый вираж и приник к смотровой щели: вторая батарея сделала залп по танку. Так хорошо, что у него появилась эта история, и этот старый танк, и этот мальчишка...

Мальчик верил ему, однако и сама правда не могла утешить его сердца, привязанного лишь к одному человеку и желавшего быть с ним постоянно и вблизи, а не вдалеке. Просто этому фашисту очень понравилась игра, которую он придумал с этим советским: он решил новое прицельное устройство на противотанковых пушках испытать на советском танке. А когда он сел в танк, когда влез на это место и потянул рычаги управления и когда они легко и свободно пошли на него, когда он вдохнул привычный, знакомый запах машинного масла, у него прямо голова закружилась от счастья. От радости заплакал, он уже никогда и не мечтал, что снова сядет в свой любимый танк. Вот они, фашисты, совсем рядом, но его защищает броня, выкованная умелыми кузнецами на Урале. И танкист бросил машину в сторону; делая виражи вправо и влево, он устремился вперед. А танк уже мчался дальше, а орудия, забыв всякую очередность, начали хлестать по танку снарядами. А потом привели к генералу, который придумал всю эту игру. Он вдруг стал самим собой: простым волжским пареньком, небольшого роста, ну, как наши космонавты. Маленький рассказ Ночью красноармеец принес повестку. А на заре, когда Алька еще спал, отец крепко поцеловал его и ушел на войну — в поход.

Ребенок знал уже, что такое даль расстояния и время войны, — людям оттуда трудно вернуться друг к другу, поэтому он не хотел разлуки, а сердце его не могло быть в одиночестве, оно боялось, что, оставшись одно, умрет. Этот танкист попал в плен к фашистам: может быть, он был ранен или контужен, а может быть, выскочил из горящего танка и они его схватили. И вдруг однажды его сажают в машину и привозят на артиллерийский полигон. Что снова окажется на маленьком клочке, на маленьком островке родной, милой советской земли. Он не торопился, внимательно глянул в смотровую щель. Осторожно выжал до конца педаль газа, и танк медленно пошел вперед. Он прыгнул танком на эти вражеские пушки и раскидал их в разные стороны. Но танк был как бешеный: он крутился волчком то на одной, то на другой гусенице, менял направление и давил эти вражеские пушки. А сам танкист, когда пошел в последнюю лобовую атаку, открыл люк водителя, и все артиллеристы увидели его лицо, и все они увидели, что он смеется и что-то кричит им. Мужчина посмотрел на мальчика и хотел соврать, вдруг ему очень захотелось соврать, что все кончилось хорошо и его, этого славного, геройского танкиста, не поймали. Но он не соврал, просто решил, что в таких случаях нельзя ни за что врать. Его вели по полигону к группе офицеров два автоматчика. Он шел по зеленой траве полигона и увидел под ногами полевую ромашку. Генерал что-то крикнул по-немецки, и прозвучал одинокий выстрел. Утром Алька рассердился, зачем его не разбудили, и тут же заявил, что и он хочет идти в поход тоже. Но совсем неожиданно мать ему в поход идти разрешила.

И в последней своей просьбе и надежде мальчик смотрел на майора, который должен оставить его с чужим человеком. — Недавно я прочел в газете об одном танкисте, — сказал он. Сначала танкист ничего не понял: видит, стоит новенький «Т-34», а вдали группа немецких офицеров. И тогда один из них говорит: «Вот, мол, тебе танк, ты должен будешь пройти на нем весь полигон, шестнадцать километров, а по тебе будут стрелять из пушек наши солдаты. На минуту танкист склонил голову и закрыл глаза: вспомнил далекую Волгу и высокий город на Волге. И тут ударила первая батарея — фашисты ударили, конечно, ему в спину. А потом танк выскочил на шоссе и на большой скорости пошел на восток. Только на восток, хотя бы несколько метров, хотя бы несколько десятков метров навстречу далекой, родной, милой своей земле... И вот для того, чтобы набрать перед дорогой силы, Алька съел без каприза полную тарелку каши, выпил молока. — Ну, вот видите, — сказал маленький мальчик, залезая в лодку. Такая гребля не мешает говорить, и Семен, старик многоречивый, тотчас завел разговор.

— Ну, Сережа, прощай пока, — сказал тот майор, которого любил ребенок. Проведешь танк до конца — значит, будешь жить, и лично я тебе дам свободу. Он сразу собрал все силы и сделал свой знаменитый вираж: один рычаг до отказа вперед, второй назад, полный газ, и вдруг танк как бешеный крутнулся на месте на сто восемьдесят градусов — за этот маневр он всегда получал в училище пятерку — и неожиданно стремительно помчался навстречу ураганному огню этой батареи. Ему вслед летели немецкие ракеты, требуя остановиться. А потом они с матерью сели готовить походное снаряжение. — Ты только не думай, — сказал он мне, — они на меня не в обиде.

— Ты особо-то воевать не старайся, подрастешь, тогда будешь. Майор поднял его к себе на руки и поцеловал лицо несколько раз. Мать шила ему штаны, а он, сидя на полу, выстругивал себе из доски саблю. Я хотел расспросить мальчиков, чего же в конце концов Семену мало, но в это время он сам подъехал на лодке, вылез, протянул мне и мальчикам шершавую руку и сказал: — Хорошие ребята, а понимают мало. Вот и выходит, что нам, старым веникам, их обучать полагается.